Майор усмехнулся и немного виноватым тоном сказал:

— Извини, Аркадий Михалыч, паспорт я ему дам, а прописывать некуда. Нету у него жилья. Так что куда он подастся, я не знаю.

— Так у него же мать была, — вспомнил Самохин. — К матери и пропиши.

— Ты понимаешь, какая херня получилась. Он тут успел уже деда одного отделать. Тестя моего. Вредный старик, я тебе скажу, но все ж родня. Мать-то у Волкова умерла, ну и квартирка освободилась. А поскольку она была служебная, не приватизированная, надо было её сразу и занять, чтоб не пустовала. Вот я туда тестя своего и сунул. Пускай на старости лет поживет, как человек! Ну, этот твой Волков ему по шее и дал! Так что он сейчас у меня в обезьяннике припухает.

Майор услышал в трубке огорченный вздох Самохина. Затем продолжительное молчание. Расстроился полковник, что ли? Небось думает, вот паспортист, «штабная крыса», только бы человека в клетку засадить. Ну, а что его за такие дела по головке гладить?

— Вот это ты зря… Зря… — наконец пробормотал Самохин. — Лучше бы ты какую другую квартиру занял. Так бы он под твоим присмотром жил. А теперь куда ему? Пойдет по дружкам, а там за старое возьмется. Так что подкинул ты мне работки. Спасибо за медвежью услугу.

— Да в неё бы все равно кого-нибудь вселили, — попробовал выкрутиться майор.

— Ладно. Как есть, так есть. А что, сильно он деда-то помял?

— Да не. Так, только за грудки ухватился. Ну, на пол положил. Больше разозлил. Я бы сам старому шею свернул с удовольствием. Такая язва! Парня тоже понять можно — пришел домой, а там дед чужой.

— Ну, так выпусти ты его, — сказал Самохин. — А то совсем озвереет. И дома нет, и опять в клетку посадили. Они после отсидки и так злые, как собаки. Так что учти, если он потом чего натворит, на твоей совести будет.

Майор недовольно крякнул и раздраженно поморщился.

— Ладно, выпущу. Только из уважения к тебе, Михалыч. Я же помню, как ты меня учил: преступник — тоже человек. Ну все, бывай! — Он нажал отбой, ударил по кнопкам телефона, набрал местный номер, гаркнул: — Казаков! Не спи! Слушай, выпусти этого малого. Да, распоряжение сверху. Ладно, не ворчи. Пускай канает на все четыре. Скажи ему, чтоб через две недели приходил за паспортом. Все!

Майор бросил трубку, огорченно покачал головой и гаркнул:

— Заходите!

Самохин довольно долго занимался этим делом — года три. Квартиры чистили профессионально: замки открывали, как консервные банки, сигнализацию отключали с такой легкостью, словно её и вовсе не было, вещи выносили аккуратно и бесшумно. Соседи ничего не видели и не слышали, следов не было никаких. Какого-нибудь почерка, отработанного набора приемов взлома, тоже не обнаруживалось. Почерком стало идеальное ограбление: ни зацепки, ни промашки, ни следа, ничего. Не было замка, который бы не могли открыть. Казалось, что преступников больше интересуют не столько вещи и ценности, сколько сам способ проникновения в квартиру, придуманный и опробованный ими впервые. Ясно было только одно: работали люди, использующий свой оригинальный метод, не опирающийся на опыт поколений форточников и медвежатников. Краденые вещи выплывали в других городах, дошедшие туда такими извилистыми путями, что найти концы было практически невозможно. Нет, сыщики не сбивались с ног, разыскивая этих специалистов, они просто не знали, в какую сторону им идти и кого искать. Они только терпеливо ждали очередного ограбления, совершенного в самом неожиданном месте и в самое неподходящее время, и потом просто приезжали на место и констатировали сам факт.

Ответственность за нераскрытие этих краж лежала на Самохине, и потому доставалось от начальства больше всех ему. Тогда на этих «глухарях» он и поседел. Какого же было его удивление, когда однажды вор попался на чепухе — не смог отключить сигнализацию какой-то устаревшей системы, отключить которую смог бы любой человек, немного знакомый с электричеством. Вором оказался двадцатидвух-летний паренек, Андрей Волков, недоучившийся студент политехнического института. Сначала даже решили, что это не он работал по всем нераскрытым делам, но тот вдруг сознался чуть ли не в половине краж и с пеной у рта утверждал, что работал в одиночку. Не смотря на то, что на его попечении была больная мать, пареньку дали шесть лет общего режима, повесив на него все нераскрытые кражи. Сына отправили на зону, а его мать в больницу.

— Ну вот, старый знакомый объявился, — пробормотал Самохин после разговора с майором. — Был такой Андрей Волков. Шесть лет назад тут отменно хаты чистил. Дали ему на всю катушку. За себя и за того парня. Теперь он вернулся.

— И что, опять начал хаты чистить? — поинтересовался Костя Корнюшин. Они с Сурковым и Тарасенко сидели в кабинете шефа на оперативном совещании.

— Да пока вроде нет. Вряд ли он этим займется. Не та обстановка. Сейчас криминалу не до таких мелочей. Это тогда мы вовсю кражами занимались. Одни домушники шли. Как на параде, стройными шеренгами. А сейчас авторитеты в шеренги выстроились. Такой колонной идут, конца не видать. А тогда всего один авторитет в городе был. Ну, может, два. Уже их холмики давно мхом поросли.

— Ну, он пока не в законе, — заметил Сурков. — Так что опять за старое возьмется. Если хороший спец был, вряд ли под кого пойдет. Сам по себе работать будет.

— Не думаю. Он неплохой парень был. С совестью.

— Ну, конечно, — скептически проговорил Костя. — Хозяин если от чего и исправит, так это от наличия совести. Человек после тюрьмы уже не человек — урка. По-моему, их вообще выпускать не надо. Если до тюряги он честный вор, то после нее… Маму родную продаст.

— Если не надеяться на лучшее, тогда их сразу отстреливать надо. Когда на роду не написано по тюрьмам сидеть, то больше туда не попадет.

— Может быть и так, — пожал плечами Костя. — У вас богатый опыт. А мой опыт говорит о другом. После тюрьмы мелкий карманник становится крупным вором, вор — авторитетом, насильник — убийцей, убийца — маньяком. Да ещё и объединяются в банды таких же отмороженных ублюдков. На зоне легко сходятся, знаете. Общие нары духовно сближают. По одиночкам их держать надо. Когда человек годами людей не видит, вот он потом их как любит. А так…

— Что так?

— А то, что наша роль бессмысленна. Мы одного ловим, а вместо него ещё трое приходят. Один с зоны, и двое со школьной скамьи. Расширенное воспроизводство уголовников. Демографический взрыв. На каждого погибшего в перестрелке два и шесть десятых новорожденных.

— Это точно, Кость, — поддержал его Тарасенко. — Сколько их не сажай, меньше не становится. Наоборот прибывает. В школе этому обучают, что ли?

— Нет, ребятки, и все же может человек переделаться, может, — расфилософ-ствовался Самохин. — Бандит ведь он, как ребенок. Так и ждет наказания за проступок. Его даже не само преступление интригует, а то, что за этим последует. Награда или наказание. Если его не наказывать, глядишь, он и на преступление не пойдет. Неинтересно. Ну украл, ну денег пачка. А дальше-то что. Сам процесс преступления — вот это жизнь. И если он на воле и не хочет красть — все, переделали. Вот что важно. Такой выше даже, может быть, того, кто ещё не сидел, а только подумывает себе, как ему украсть или убить.

— Ладно, Аркадий Михалыч, посмотрим, чем ваш Волков займется, — согласился Костя. — Хорошо, если вы о нем больше не услышите. А я так думаю, ещё услышите. Ждите ближайшей встречи, как говорится.

— Посмотрим, посмотрим, — задумчиво проговорил Самохин и перешел к делу. — Ну, все, закончили дебаты. А то мы так до вечера дискутировать будем. А меня в три на ковер вызывают. Будут по убийству вставлять. Что у нас по Горбунову? Нашли следы какие-нибудь?

— Хрена лысого, а не следы! — в сердцах высказался Костя. — Ну, налепили портретов по фотороботу, так разве их узнает кто теперь! Никто не видел и не слышал! Как будто таких людей вообще в городе не было. Прилетели — улетели. Оставили после себя одно воспоминание в виде трупа.